ПОЭЗИЯ
Поэты Орловского отделения Союза литераторов России
Татьяна Елесина
Радоница
Христос Воскресе, мой ласковый, мой хороший!
У нас солнце совсем уже по-весеннему
брызжет золотом в окна
и щекочет кота, мурчащего на тёплом ковре.
Я почти не болею, живу и здравствую.
А если мама приходит к тебе и плачет,
что я мотаюсь в сутолоке поездов
из больницы в больницу,
то ты не верь ей.
Я читаю книги
и на стареньком твоём ноутбуке
листаю смешные заметки:
«Сказать Мышке», «Театрик»,
«Идейки», «Любимая, я накропал статью»…
Вот, несу тебе простенький, нехитрый скарб:
пяток яиц красных, пасхальных,
прошлогодние яблоки
и две белых бумажных розы.
Всё налаживается,
срастается и заживает,
и я злюсь, только если глупые кумушки
велят мне скорее рожать ребенка
и совсем не спрашивают о тебе.
Надежда
Нашему миру нужно немного надежды.
Просто малый глоточек надежды,
каплю бальзама на рваную рану души.
Столько пишется саг про воющую в пустоте безнадежность –
пятьдесят оттенков упоения злом и нравственного падения –
антисказочно, взросло и жизненно,
что во тьме этих черных, тусклых,
никого не греющих обманных огней
заблудившийся мир тихо стонет и спотыкается,
не в силах нащупать дорогу.
Давай вынем из наших сердец
по маленькой искре детской,
живительной, верящей в сказки надежды
и отдадим их тем, кто, оскальзываясь,
бредет за нами.
Они вынут свои – это будет уже четыре.
Целых четыре искры жаждущей света души!
И когда огонь вспыхнет,
растечется вширь, выжигая
гулкий мрак, вонючую тину,
весь антисказочный, взрослый,
жизненный реализм,
задохнувшийся мир поднимется
с изодранных камнями колен
и, робко, неверяще щуря заплаканные глаза,
увидит отблески света на липкой стене пещеры
и побредет шаг за шагом
вверх, к надежде – из стылой мглы погребов.
Вижу
Здесь бы надо возвышенных строк о весне,
поэтического, живописного благолепия,
степенного канонического обряда –
а я не могу. Я срываю с усталых глаз
надоевшую липкую марлю и вижу
рыхлый старый снег под деревьями,
последние тучи, уплывающие в лазурь,
капли дождя на прозрачном стекле,
звонкие лужи от края дороги до края,
говорливых смешных девчонок,
малышей пухлощёких в цветных колясках,
сытых безнаказанных голубей.
Вижу – и пишу светлое, солнечное письмо
о зиме, которая бежала с позором,
об удивительно тёплом апреле,
о бумажных корабликах
и задорных, неунывающих воробьях.
Андрей Елисеев
Диалог со скептиком
– Обо всём уже сказано. По́лноте,
Сколько можно терзать поэзию?
– Но ведь были и есть ещё – вспомните! –
Те, которым ходить по лезвию.
– Что за вздор, чепуха, времена не те!
Нынче каждый, кому не лень – поэт!
– А по памяти многих знаете?
И любая пичужка тренькает…
Жив поэт – этот воин прославленный,
Что своё не сложил оружие,
Как спасение – миру явленный,
Как защита – от равнодушия…
Сказка на ночь
Пусть твоя голова – на плече на моём – покоится,
Отдыхай, родная, от будничной суеты…
Я прижмусь щекой (прости, что немного колется)
И вдохну аромат волос, что, как ночь, густы…
Не спешу уснуть, мне бы слушать твоё дыхание –
Быстротечной жизни каждый святой глоток…
Говорят, любовь – короткое замыкание,
Да, сперва, но затем – постоянный ток…
Да, была любовь неистова и безудержна,
И была крылата, и прочь звала от земли,
И легко обходилась без тапочек и без ужина,
Без уютных ковровых дорожек и без семьи.
А когда поняла, что нельзя кораблю без якоря,
А когда присмирела, пристанище обрела –
Стала дамой семейной, не просто шальной гулякою,
И сложила на антресоли свои крыла.
А могла заблудиться: сколько их – неприкаянных…
А могла угодить в тенёта, пропасть совсем.
Нет, не важно, где – в шалаше или в джунглях каменных –
Будет свито её гнездо, важно только – с кем…
Завтра новый день захлестнет нас делами новыми,
И у нашей любви тоже будут свои дела.
Слышишь? Бродит по дому дорожками теми ковровыми.
И тихонечко шелестят за спиной два её крыла…
Трагедия заточения
Вот такое моё положение:
Я, как пёс, – на цепи, взаперти –
Целый день провожу без движения.
Карантин на дворе, карантин…
Заплывают жирком помаленечку
Щёки, бёдра, живот и бока.
Я кота мирно глажу по темечку,
Раньше мог – за рога взять быка!
Нет прощенья несчастному пленнику!
Пусть пылится в углу тренажёр.
Под любимые фильмы по телику
Продолжаю отчаянный жор.
И срываюсь я в бездну бездонную,
О пощаде молю: я готов
Обменять хоть на псину бездомную
Двух беспечных домашних котов!
Дайте пса, с ним пройдемся мы по́ двору,
Подобающий примем видок,
По такому весомому поводу
Я ослаблю его поводок.
И настанет привольное времечко,
И скажу я довольному псу:
Что ж, дружок, подставляй своё темечко!
Получай за труды колбасу!
Анна Попова
Встретились
Ты мой покой…
Когда разлад и ругань,
и битвы не за жизнь – за барахло...
вокруг тебя – не фейерверки-трюки,
а ровный свет. В который тянешь руки –
и пальцы пьют неловкое тепло.
Ты мой покой… Покой речного блика.
Я на пути к иному рубежу…
Мосток, за ним крапива – и калитка –
открытая, подрагивает хлипко
и, муркнув, открывается – вхожу…
Там палисад. Трава щекочет колко.
Три яблони – склонённые главы.
Стрижиный писк, восторженная кода…
Крыльцо резное. Брякает щеколда.
Кивают мальвы – выше головы.
Дом-пятистенок. В кухне, спозаранку,
нежданно – стол накрыт на одного,
и клетчатая скатерть-самобранка,
и мятный чай, и жёлтые баранки…
и тестом пахнет… В доме никого.
Здесь бродит счастье – тёплое, босое,
пропавшее... Сквозь слёзы ем и пью.
Ну отзовись, хозяин хлебосольный…
и мне – дошедшей, разомлевшей, сонной,
напой, как мама: баюшки-баю.
Ты мой покой… такая глубь и давность –
не детство – дальше, раньше, на краю…
А мне теперь – молить, чтоб увидались,
и ощущать твою навеки «данность»,
«подаренность» последнюю твою.
Мы здесь случайно… Ты – душистой горстью,
сухой травой из прежних кладовых.
И я – озябшей, вымотанной гостьей,
испить тепла. А что же будет после…
А ничего: крыльцо, калитка, мостик.
Тебя уже полгода нет в живых.
Коврики
Вот бабушкин напольный коврик – такой, из тряпочек-полосок.
Когда-то были в каждом доме. Но вряд ли, вряд ли будут впредь.
Круги от брошенного камня, волны минувшей отголосок.
И стыдно, и весьма удобно – ступить и ноги обтереть.
Вот люди-коврики. Такие, без заградительного блока,
без рьяной гордости и блеска. Без рокового тайника…
Сперва – их нагружать неловко. Потом всё менее неловко.
Потом неловкость пропадает. Потом без них совсем никак.
Их жизнь – как под ноги дорожки. Вот это «просто, но со вкусом».
Подкармливать собак и кошек, не плакаться на свой удел,
сидеть полночи на работе, сидеть с соседским карапузом
(своих-то нет. Никто не выбрал. Благую тишь не разглядел).
Он прочный, коврик. Он надёжный. Он из домашних платьев связан,
и всё же – круглый щит, и сдача житейским бурям и громам…
Ох, то ли благость, то ли придурь, и то ли глупость, то ли святость…
Хоть на плакат. Хоть на икону. Хоть в производственный роман.
И если спросят их: а как же?.. – они замнутся бестолково:
да так... как все и как обычно, среди забот и бед людских…
И отвернутся, отмахнутся: да нет в нас ничего такого…
На деле – в них «такого» больше, чем в ярких, гордых «не таких».
Спираль, заверченная лихо. Сквозь быт и время пролегает,
сквозь слёзы вьётся, сквозь печали, сквозь пелену дурных вестей.
Ох, люди-коврики, так просто…
Тела и жизни под ногами,
и только души где-то кружат.
В неизмеримой высоте.
Река
Живём, подхватывая Песнь. Негромко, памятно, бессонно.
Поём о тех, кто видит нас – из-за черты, издалека…
Вливаясь в многоликий хор – отчаянным, охрипшим соло:
в котором «помню, и люблю, и…» жёстко прервана строка…
И, одиночеством своим вливаясь в мощное теченье,
мы приобщаемся к Реке, идём на чуткий, дальний зов…
Плывут подводные басы, скользят мелодии-качели.
Мотив. Река, всеобщий ток, полифония голосов.
И кто-то в той Реке – приток. Величественный, многоводный,
крещендо, фортепьянный глас, распев о заплутавших нас.
А кто-то малый ручеёк – апрельский, встрёпанный, свободный:
листва, кораблик на волне – цветной, весёлый диссонанс.
Стремит печалью доминант, ведёт уверенностью тоник,
несёт скрипичную волну и отражает лад и гам…
В ней небо побеждает муть, и ни одна звезда не тонет,
а грязь… а что любая грязь? – она прибьётся к берегам.
Мы катим волны, не гонясь – ни за покоем, ни за штормом…
Живём, подхватывая Песнь. Живём с запретом на устах,
и вместо криков «никогда», «о нет, не надо» и «за что мне?!»,
отплакав, молвим наконец: «да будет так».
Да будет так.
Мы все – одно, одна Река. Удел, исток, и связь, и завязь,
и барабанный перекат, и голос флейты – вопреки…
Не утекаем в никуда. Идём, теченьями касаясь –
как будто верного плеча… Как будто маминой руки…
Неля Семиречкина
И.А. Бродскому
Представляю тебя – по ту сторону строк.
Ты сидишь в духоте, но заметно продрог.
Спинка стула течёт продолжением плеч,
Видно, чтобы вписать в эту комнату "h".
На стене темнота не соткёт гобелен.
Если встанешь, то стул сократится до "n".
Представляю тебя – по ту сторону век,
Склеив намертво их, как монгол чебурек.
Облака сигарет.
Значит – пачку открыл.
Значит – век отстригает лопатки от крыл.
Значит – точка в пути до границ США.
Значит – вырвал чеку, очертанья глуша,
Потому что, добравшись до памяти, вещь
Проявляет немилость капканов и верш.
Значит – рот океана слюняв и широк.
Я хочу проскочить по ту сторону строк.
И просить: "Почитай".
И услышать: "Оf course,
Только помни, к чему приведёт передоз.
В стороне от отчизны глаголы резки,
Убеляет не старость, а крайность тоски."
Представляю тебя – по ту сторону мглы –
Озарённым, спокойным, пусть шансы малы
Зачеркнуть занавесками местную ночь.
Столько тонн пустоты на себе не сволочь,
Не расправиться с действием боли пока.
Стул останется жить, потеряв седока.
Натура
То ли травы шепнули "залечим",
то ли спрятаться негде, залечь им,
то ли высказать хочется слово
бесконечному полю – да нечем...
Эй, вы, шишки-худышки на иглах,
занемогшие жёлуди в кепках,
хриповатость в осиновых синглах,
стойте лесом, пожалуйста, крепко.
Беспризорно, безлюдно, бесстыдно...
Волчьих ягод наелась клубника.
Эй, крапива-стена, где тут вид на
куст малиновых грёз, объясни-ка.
Рвань чумазая, чёрная – готы
в не-берёзовых красках. Искала
я пейзаж первоклассный для фото,
да нашла безымянность развала.
Трепыхнулся паук, соскочила
нить – не вяжутся млечные сети.
Пень торчит голой пяткой Ахилла –
тапок мшистый дырявый наденьте.
Эй, река-недокормыш, изнанка
вся наружу топорщится илом,
камыши иракезами панка
выпирают над лысиной. В милом
просторечном журчаньи – ни мата,
ни хулы, только жалоба тише
вздохов жаберных, рыбкой зажата
в кулаке – каменюке застывшей.
Ах, ты, русская почва-смуглянка!
Шоколадная крошка-вкусняшка.
Что ж в грязи-то валяется планка?
Знать, упала?
Вернуть бы – да тяжко.
Июнь
открыло венчик золотой названье месяца –
слетелись бабочки: все-все, какие вместятся.
схватил и держит ветер пыль со всей окрестности –
явить готовится собой пример телесности.
асфальт (дотронуться нельзя) фольгой сминается,
кусочек солнца на краю со вкусом наггетса.
улитка вытянулась в рост – жираф уменьшенный –
глотает небо из ручья рогатой трещиной.
срастись бы с почвой, пальцы ног воткнув, как саженцы, –
увы, отсутствие корней на шансах скажется,
хотя, отбрасывая тень строчную, вязкую,
слова послужат мне, земля, к тебе привязкою.
Людмила Успенская
Говори
Говори о себе.
Когда плохо. Когда хорошо.
Говори, когда хаос в душе, и когда пустота.
Говори, когда счастье, когда – травматический шок,
И когда ты устала. Устала уже уставать.
Пусть молчание – золото, только не те времена,
И негласность законов стирает их с ветхих страниц.
Мы кричим даже ночью, спасаясь от страшного сна,
От невысказанности, от незащищённых границ…
Говори. Всё, что можешь и всё, что хотела сказать.
Говори. Заполняй пустоту звуком собственных слов.
Говори. Хочешь – плачь. Пусть Москва и не верит слезам,
Но тебя не задушат ни тьма, ни бессилье, ни зло…
Говори о себе.
Когда холодно, или тепло.
Когда ты безмятежна. Когда ты дрожишь, как свеча.
Говори. Всё, как есть, не скрывая ни швов, ни углов,
Потому что такие, как ты слишком много молчат…
Детство
…А детство-то спорит в тебе. Да, всё тише, но спорит,
Всё спорит и спорит… но ты его кутаешь в шали.
Ты слышала раньше в ракушке далёкое море,
Сегодня – лишь собственной крови по венам шуршанье.
Сегодня зима. Нет, не санки, а холод и скука,
И стылая тьма, лёд под снегом коварно змеится,
Замёрзшие руки. Замёрзшие ноги. И лица…
А ветер толкается, бьётся и зло, и упруго.
Весна. Грязь и слякоть, до первой травинки далёко,
Но в спешке её ты растопчешь. И даже не вспомнишь,
Как в детстве был лёгок твой шаг, и твой голос был звонок…
Сегодня – усталые окна от солнца зашторишь,
Закроешь глаза… А потом встрепенёшься и выйдешь
На старый балкон, позабыв захватить сигареты,
Поскольку в душе твоей, словно таинственный Китеж,
На корочке льда отражается хрупкое лето…
Шанс
Слишком много костей выносит на берег прилив,
слишком мало нетронутой суши в запасе осталось.
Мы растим наших деток так, будто мир справедлив,
улыбаясь с экранов, скрывая и боль, и усталость.
Нас самих воспитали на сказках о зле и добре,
на мультфильмах Диснея, с их сладеньким хэппи-эндом,
и мы верили в бред. А пока мы верили в бред,
тот, кто веру утратил, пользовался моментом…
Мы устали.
Устали – помнить и знать,
наша вера выветрилась, потухла,
нам осталась – реальность...
Ни шагу назад!
Надо выгрести, всплыть, но не кверху брюхом!
Надо выгрести, всплыть и закрыть собой
тех, кто не готов,
тех, кого возможно…
Им потом – всё так же врываться в бой,
принимать удары открытой кожей.
Но пока в наших детях ещё не наделали дыр,
и пока для них солнце ярче, а небо – ближе,
у них есть ещё шанс сотворить совершенный мир,
о котором грезили мы.
Ну а нам бы – выжить.
Елена Яворская
* * *
Дробный перепляс, частушки-бусины…
Горе не беда – сошлись и празднуем.
Здесь у нас почти что Белоруссия:
белыми, зелеными и красными
нитками по льну расшиты весело
наши будни, вьются-канителятся.
Перед светлоглазыми Алесями
все дороги рушниками стелются.
Им ходить бы ночками бессонными
на гулянья к украинским парубкам,
над рекой бродить гурьбой и парами…
да вот из болот ползет бесовское,
давит злобой, травит небылицами,
ровный путь уродует оврагами.
Нам бы дружно вместе веселиться бы,
а не преклоняться перед страхами,
а не преклоняться перед сплетнями –
пришлыми, нечистыми, не нашими…
Посмеемся, верю я, последними,
посмеемся, и споем, и спляшем мы.
Помнишь, прежде за столами общими
бульба и горилка вместе княжили?
Потому и мечемся, и ропщем мы,
что не знаем: нынче время наше ли?
А когда поймем: беду отвадили
и за ней дорожка замуравела,
возродим навек былые правила:
все рядком-ладком – за пир за свадебный.
По-прежнему
Нам по-прежнему хочется сказок – завязывай врать,
нам по-прежнему хочется верить, что дружба – святая.
Выручать одиночку примчится могучая рать.
И крылами-щитами прикроет невинную стая.
Кавалерия ждет, чтобы ринуться из-за холмов –
да, к тебе на подмогу. Ирония здесь неуместна.
И в штабах развернется великая битва умов,
на роялях, укрытых в кустах, заиграют маэстро
Наступает лавина врагов на последний редут,
ну а ты, хоть смельчак и герой, безоружен и ранен.
Но товарищи – ты в них уверен! – на помощь придут.
И плевать им на то, что Петров ты, а вовсе не Райан.
Нам по-прежнему хочется верить, что сказки не лгут,
что до нас, бестолковых и грешных, кому-то есть дело.
Задолжал по кредиту бедняк – тут как тут Робин Гуд,
а в соседний детдом Мэри Поппинс вчера прилетела.
Рони вытащит Бирка, решившего выйти в окно,
на пожарище Герда найдет обгоревшего Кая…
Нам не хочется верить, что ближним уже все равно.
Нет, не слышат твой зов, лишь капризам твоим потакают.
Ищем вечные, верные сказки, тревожно снуя
по каналам TV, по бездумно проложенным трассам.
Ищем вечную, верную правду седого Тараса.
Ищем стяг, под которым, как прежде, – за други своя.
Машенька
Сколько бы хором подружки твои ни аукали,
сколько б гуртом королевичи рядом ни рыскали,
ты в книжной чаще тоску заедаешь ирисками:
вот бы фигурку тебе и лицо, как у куколки.
Вот бы всё то, что девицы зовут обаянием –
губки-коралл, золотые, до пояса, локоны,
смех – колокольчик хрустальный, глаза с поволокою…
Чаща вокруг. Всё волшебнее, всё окаяннее.
Пусть угождают владычице гномы домашние,
феи приносят попкорн и медовые пряники,
пляшет старик-лесовик, добродушный и пьяненький…
но одиночество давит, всё маетней Машеньке.
Ей всё равно – что с медведем встречаться под вишнями,
что с остроухим под ручку бродить под мэллорнами.
Строятся в ряд и колонну красавцы покорные,
умные, сильные, добрые, верные… книжные.
Тропки-пути порастают быльем да бурьянами.
Машенька в тёмном своём запирается тереме.
Ищет и в сказках, и в былях героев с изъянами,
вроде бы – ровню себе.
Не считаясь с потерями.