Дмитрий Цесельчук

 

ЛИТПРОЦЕСС

 

I. БРОДСКИЙ

 

       В июле 1991 года, открывая в Лондонском университете конференцию, посвященную 100-летию со дня рождения Осипа Мандельштама, Бродский встал со стула и надавил двумя пальцами на горлышко только что открытой пластиковой бутыли. Бутыль слегка наклонилась и стала медленно вращаться по кругу, чудом сохраняя свое нарушенное вертикальное положение. Мелькнула мысль: докладчик может облиться и выйдет конфуз. Зал замер.

       А Бродский цитировал Мандельштама: "Мы построим такие дремучие срубы, / Чтоб туда татарва опускала князей на бадье ". Это мы – князья, и нас – опускают ". Разве неясно: конференцию из "буддийской" Москвы Мандельштама выдавливают в Лондон? И это при тогдашней, наконец-то, проклюнувшейся демократии.

       На конференцию собирались в июне, в Союзе литераторов России создали, по просьбе и рекомендации Павла Нерлера, секцию мандельштамоведов, все вновь вступившие были официальными докладчиками на будущей конференции. С Пашей мы были знакомы еще по встречам у Акимыча (поэта и поэта-переводчика Аркадия Акимовича Штейнберга). Он, в качестве вице-президента Мандельштамовского общества, передал мне официальное приглашение на конференцию и личную просьбу Иосифа Бродского возглавить делегацию Союза. Для полной ясности остается добавить, что руководство ни одного из союзов писателей не оформляло выездные документы на конференцию. А мы оформили. В кратчайшие остающиеся до отъезда сроки по безналичному платежу были куплены билеты, сделаны визы. Просьба Бродского для нашего Союза, членами которого являлись «друзья молодости Женя и Толя» (так скажет о них в Лондоне Александру Кушнеру, тоже ленинградцу Иосиф) была для меня свята.

       Сам нобелиат, в чем я убедился воочию, немало сил, энергии и денег отдал для того, чтобы Мандельштамовская  конференция осуществилась.

        "Ребенок Мандельштама сам предсказал, а, скорее, накликал свою будущую смерть: "для казни себе топорище найду", – продолжал Иосиф. "У Мандельштама не было детей!"- вдруг  выкрикнул из зала Сергей Сергеевич Аверинцев, неожиданно поняв Бродского буквально. И тут неведомая сила подняла меня с места и я на основном языке конференции подобно спасательному кругу подкинул нобелиату подсказку: «What child do you mean a free or adopt?» Из-за долгого отсутствия практики в разговорном английском слово эдопт я произнес буквально через «о» а не через «а». «Not эдопт, but эдапт. Let us speak Russian», – ответил мне Бродский.

       Свободный Ребенок Мандельштама – творческая часть души (психики) – не был никому подотчетен, даже Сталину. И топорище для собственной казни выбрал, сначала написав знаменитое стихотворение о Сухоруком Чудовище? Что по сравнению с этим пощечина Алексею Толстому? – Так, легкая разминка. 

       В дальнейшем мы часто переходили с Иосифом на язык Берна и Шострема – Бродский, судя по характеру ряда высказываний, был хорошо знаком с методикой психоанализа и не всегда адаптировал его язык на потребу аудитории. Даже, если эта аудитория через одного состояла из отечественных мандельштамоведов.

       Вспоминая лондонскую конференцию и тогдашнее общение с Иосифом Бродским, я задумался о превратностях приватной (частной) жизни, воспетой Бродским в его знаменитой Нобелевской лекции. Ведь именно в эту частную жизнь в 60-е годы, в жизнь еще непризнанного тогда поэта, но уже печатающегося поэта-переводчика так бесцеремонно и беззаконно вторглась советская власть: 

       "Иосиф, Ваш адвокат, судя по всему, не знал, что в конце 20-х годов было принято постановление  Народного комиссариата по труду  "О праве работы на дому по договорам с издательствами и редакциями", согласно которому Вы не были тунеядцем, ведь у вас, как сказал мне Евгений Рейн, на момент суда был подписан трудовой договор с "Худлитом" на перевод польских поэтов?!".

       Бродский слегка озадачился и неожиданно парировал: "Да, мог бы не сидеть, но так было бы длиннее".

       Я не переспрашиваю – ответ понятен профессионалу и любому, жившему в советской действительности: длиннее при ином стечении обстоятельств была бы для Бродского дорога в дюнах литературы, дорога к Нобелевскому триумфу.

       Кстати, первым поэтом Соединенных Штатов Бродский стал тоже не по мановению волшебной палочки.

       "Дима, Вам так не повезет, как мне, – Вас не посадят. Поэтому в Вашей команде (Союзе литераторов, авт.), как у голландцев, каждый должен знать свой маневр".

       О чем это он? – Футбол. Круифф – первый футболист и голландская футбольная школа – одна из лучших в те годы в Европе… Хотя и голландская школа живописи Ван Дейка и Рембрандта тоже "мерцает" на втором плане сознания.

       Но главное в произнесенном – "каждый в команде должен знать свой маневр", а иначе будет, ох, насколько длиннее или, с девяносто девятью процентной вероятностью, не будет вообще ничего: жил – похоронен, и прочерк между двумя датами.

       В перерывах Бродский посылал кого-нибудь в магазин за запечатанными в целлофан рыбой или колбасой, фруктами, овощами, устраивая импровизированный обед.

       Иосиф входил в наши постсоветские трудности, давал советы по ведению общественной жизни на своей бывшей Родине. Собрал всех нас за тридевять земель – в Лондоне, чтобы напомнить  про "князей, которых опускают" и про "топорище для казни", при этом сумев всю эту "жизнь поэта " показать на себе самом – какая уж тут private life* литературного сноба.

       Частная жизнь в понимании Бродского была единственно возможным противовесом общественной в социалистическом общежитии, протекавшей с постоянной оглядкой друг на друга и, в первую очередь, на власть предержащих, – противовесом "плагиату существования" и напоминанием о существовании промысла Божьего – догляда за Вселенной и людьми, даже такими, кто само слово Бог семьдесят лет писал с маленькой буквы.

       Бутыль под пальцами Бродского на секунду застыла. И от переносицы потекла слеза. Он резко смахнул ее, налил воды и отпил глоток из стакана. Сам себе Актер и Режиссер с большой буквы, шаг за шагом выстроивший этот мини спектакль: прольет или не прольет, как гамлетовское – быть или не быть.

 

 

*  *  *

           

  Иосифу Бродскому

 

Родина – поля России

над Россией небо сине

что-нибудь о керосине

и готов эрзац паек

сердце – ёк!

не увижу родных берегов

я готов?!

не увижу друзей не увижу врагов

я готов?!

этих громко ура!!! прокричавших ртов

я готов.

готовальни готических городов

кем-то вздыбленные на попа –

не увижу уже подмосковных садов

и в церквушке российской попа

и заплеванный семечками перрон

и унылый панельный железобетон

и замызганных жалких девиц на панели

(но какое мне дело до них?)

в самом деле

не увижу?

...Родина как ожог

в неизвестность прыжок

на губах расползающийся пирожок

с кисло-сладкой капустой

лотошник в Мытищах

я мое – ё-моё – растворенное в тысячах

лиц.

о банальности происходящего блиц   

 

​

II. САПОГИ МОГИЛЬЩИКА или В. КУПРИЯНОВ – ОТЕЦ РУССКОГО ВЕРЛИБРА

 

       Не помню уже, кто и где познакомил нас с Вячеславом. Но пути наши пересеклись и пресекаются до сих пор. Встречались в «Спектре» (лито), ездили вместе в Латвию на Дни

       поэзии Яниса Райниса, всего не упомнишь.

       Недавно на улице встретились, пошли в «Литературку» в Б. Хохловский. Помню, в далёкие 70-ые ездили на слёт КСП, и Слава отваживал от нас стукача, ему всё легко – в 1959 году стал чемпионом Военно-морских училищ Ленинграда по классической борьбе, ему и верлибр – легко.

       Если привести короткую справку, то: Вячеслав Глебович Куприянов родился 23 декабря 1939 г. в Новосибирске. Закончив Московский институт иностранных языков, в 1967 году вступил в Профком литераторов при издательстве «Художественная литература». В конце 60-х – начале 70-х был членом «Спектра». Переводил поэзию с немецкого, английского французского и испанского с оригинала, поэзию Армении, Латвии, Литвы, Эстонии с подстрочника. Разрабатывал современный русский свободный стих. Его верлибры переведены на многие языки мира.

       В 1999 году ему вручается Литературный жезл Македонии – награда Союза писателей Македонии. В том же году после поездки по разрушенной Сербии он становится почетным членом Союза писателей Сербии.

       Член Союза литераторов России с 1990 года, с момента его основания. А если ещё повспоминать, то помню, хоронили мы бабушку его жены Наташи, и вдруг на бригадире могильщиков я увидел роскошные, купленные Славой в Западной Германии, сапоги. Еще недавно они были на нём, а сегодня – на бригадире. Вторых таких в те годы не нашлось бы во всей Москве. Я наклонился к Славе, чтобы шепнуть ему об открытии и увидел, что на нём совершенно другая простенькая обувка:

        – Слава, это твои сапоги на могильщике?

        – Мои, – лаконично ответил он – меня вчера на Кунцевской «обули», точнее разули – сняли сапоги прямо в вагоне метро, когда я, подвыпивший, уснул – немцы предусмотрели, чтобы сапоги легко снимались.

        – Что будем делать, их четверо, а мы вдвоем?..

       – Пусть носит, раз уж я прошляпил. Да и обстановка не располагает…

       Впоследствии выяснилось, что Слава легко расстается с благоприобретенным.

       Как-то возвращался я из «Молодой гвардии», узнав, что переводчик А. Щуплов раздал предназначавшиеся мне подстрочники литовских поэтов своим юным друзьям. А навстречу идёт Слава со стопкой подстрочников латышки Мары Залите. Слово за слово, и он отдает мне добрую половину: «Переводи, вместе книгу сделаем…»

       Книга Мары получилась неплохой. Нас вместе с В. Куприяновым пригласили на конгресс переводчиков латышской литературы в Дубулты.

       А потом Слава, наряду с переводчиком вагантов Львом Гинзбургом и поэтом- переводчиком, фронтовиком Морисом Ваксмахером, стал  у меня одним из руководителей семинара по художественному переводу на Всесоюзном совещании молодых писателей…

       В спектровские годы своей, включенной в первый поэтический альманах Союза литераторов России «Комитет I», «Гиппо-поэмой», Мастер еще не привитого к «дичку» российской поэзии верлибра, начинал, а часто, по просьбе публики, и заканчивал наши концертные выступления.

 

Вячеслав Куприянов

 

ГИППО-ПОЭМА

 

Всем зоопаркам земли повезло?

Стало известно, откуда зло.

И виноваты мы в этом сами,

Но зло заключалось в Гиппопотаме.

Он жил, чураясь наших забот,

А мы проливали гиппо-пот.,

Он же на труд не затрачивал сил,

Но гиппопо-ел и гиппопо-пил,

Гиппопо-спал и гиппопо-пел

За счет своих гипотетических дел.

 

Молол он гип-потетический вздор,

И этак все выше и выше пёр,

И вот для него мы всего лишь ноли,

Он же – Гиппопо-пуп земли.

 

А кто-то, верный в расчете простом,

О том сочиняет гиппопо-том,

Потом его слава в ораве уст,

Уже установлен Гиппопо-бюст,

Вот Гиппопо от головы до пят,

И гиппо-подонки вокруг вопят:

Гип_гип_ура! Гип_Гип_ура!

Так наступила гиппо-пора.

 

Гиппопо-мед тем, кто поймет,

что он по гиперболе к счастью ведет.

На тех, кто не верит в этот гипноз,

К Гиппо идет за доносом донос,

И Гиппо казнит всех неверных сам.

Но это уже перегип-попотам:

 

История не простит перегиб!

И вот от гриппа Гиппо погиб,

Гиппо погиб, Гиппо погиб,

Да не повторится подобный тип!

Теперь забьем мы осиновый кол

И землю избавим от меньших зол.

…Но слухи ползут, что Гиппо живет

Под новой фамилией? Бегемот!

 

III. BACK IN USSR

 

Сейчас, когда молодёжь стала интересоваться жизнью в СССР, вспомнились три истории, связанные с цензурой в отечественной детской и переводной литературе в советские годы.

МОЖЕТ ЛИ У ГУСЕНИЦЫ БЫТЬ МУЖ?

В старой сочной жёлтой груше

жила гусеница Шуша

и шушукалась: «Шу-шу, –

грушу на себе ношу».

«Что ж такого, – утешал муж –

старичок-червячок Шуш, –

Вон улитка носит целый дом –

оттого и движется с трудом».

«Стоп!», – редактор-консультант ударяет по канцелярскому, видавшему виды столу, – «где же Вы это видели замужнюю гусеницу? Так и до гусеничного секса недолго докатиться! А дети? Что должны подумать невинные крошки, когда мама или бабушка прочтут им такое? Наверняка спросят, откуда заводятся гусенята! Версия, что аист приносит, тут уже не пройдёт. Аист в клюве гусенёныша далеко не унесёт – обязательно схрумкает! Это уж точно. А дальше у Вас совсем плохо:

Утешает и трубку курит,

да на солнышко глазки щурит.

Детки-то наши ещё и курить начнут. Так что тут одни только прищуренные глазки останутся. Да и занятие для мужа надо какое-нибудь другое придумать. Пусть в шашки сам с собой играет. Или лучше – в «Чапаева», бзиньк-бзиньк – и доска чиста!

Очень жалко бедную Шушу –

на кого ей оставить грушу?

Ваше сочувствие лучшей половине человечества понятно. Но без отца в семье нет порядка. Молчите. Возразить-то нечего. Вон сколько этой безотцовщины расплодилось. А у Вас там дальше есть про гусенят? Нет. Ну, хорошо, читаем дальше:

А постранствовать Шуше хочется,

друг о дружку лапки щекочутся:

«Уползём, – шуршат, – уползём

через поле, лес, чернозём», –

так сказали и уползли –

Шушу странствовать повезли.

Прямо не гусеница, а пригородная электричка какая-то – здорово! Ну и ладушки. Главное теперь, чтобы Главный пропустил». Главный не пропустил. Время было такое...

 

LOVER

​

Латышских поэтов я переводил не щадя живота своего. И так близко к тексту, как это позволяла объективная разница между нашими индо-европейскими языками. Может быть, за все старания редактор отдела поэзии нового перестроечного журнала «Родник» Клав Элсбергс предложил мне перевести Боба Дилана. В №3 за 1987 год, уже после трагической гибели Клава, вышли в свет мои переводы. Но каково же было моё удивление, когда я увидел, что кто-то из великолепно знающих английский язык латышей заменил мне в знаменитом «Блюзе третьей мировой войны» – «любовника» на «любовницу». «С любовником я прятался в клоаке» – стилистически оправданная по звучанию и контексту строка почему-то не прошла через ухо редактора, искушенного во всех прелестях западной жизни. «Lоvеr» – так было в оригинале – кто-то заменил на «Swееtheart». И, возможно, это был мой, умудрённый не по годам, Клав. По крайней мере, он значился выпускающим редактором. Но фамилия Клава была напечатана уже в траурной рамке... А этот номер журнала я храню, как добрую память о нём.

 

«БУРЬЯН ДРЕМУЧИЙ»

​

       В № 11 за 1978 год в любимом многими журнале «Сельская молодёжь» в соответствии с общим сельскохозпрофилем и тематикой на развороте в разделе «Антология одного стихотворения» был опубликован мой перевод из Стасиса Йонаускаса – талантливого литовского поэта. До этого этот же перевод опубликовали и в «Комсомольской правде Литвы», и у нас в «Комсомолке». И везде редакторы, не сговариваясь, делали одинаковую правку: заменяли эпитет «могильный» перед словом бурьян на «дремучий».

       В стихотворении речь шла о бурьяне, и, как оказалось, бурьян, с цензурной точки зрения, мог быть только дремучим. Но у меня – поэта-переводчика, да и у автора в оригинале дремучесть бурьяна не имела никакого отношения к той особой тишине и, пожалуй, даже мистике стихотворения. Мистика, по тем временам, могла быть у классиков, но ни в коем случае у «молодого», пусть даже и всесоюзно признанного поэта.

       Главный редактор «Сельской молодёжи» был ещё и секретарем Союза писателей. Я надеялся, что после двух первых подмен, уж на этот раз напечатают эпитет «могильный».

       Но не дождался. И в третий раз бурьян оказался дремучим. И лишь в 1983-м, в уже отдельно изданной книге, удалось опубликовать это стихотворение без редакторской правки.

       Была еще одна правка, но намного позже и уже моя собственная, ближе к подстрочнику, в последней строке которого было сказано: и прорастает подорожник сквозь ржавый топор. Из-за достаточно короткой длины строки в стихотворении многосложный подорожник «не прорастал» сквозь топор целых 15 лет. И вдруг три года назад я проснулся с окончательным вариантом перевода последней строки: – Лён! Прорастать должен односложный лён: «…Сквозь ржавый топор лён проклюнулся к свету. А было: «…И лист подорожника выбился к свету», что, в общем-то, неплохо, но нет – ржавого топора! А вместе с ним и той могучей жизненной силы, взламывающей даже асфальт.

 

Стасис Йонаускас

 

Осыпались лютики, тмин отцветает,

За полем поют на закате пичуги,

И на воду ивовый лист облетает.

Все шорохи слышно, все видно в округе.

 

Здесь воздух настоян на стеблях аира.

Шепчу над рекой позабытое имя,

И здравицы слышу крестьянского пира,

Где жёны глядят за мужьями своими.

 

Орешника выщербилась позолота,

И небо сливается с лесом багряным,

И кажется, что окликают кого-то

Из чащи, пропахшей могильным бурьяном.

 

Но рожь отпылит – и охрипнет кукушка,

Толкуют старухи про эту примету.

В предчувствии чуда – и лес, и опушка,

Сквозь ржавый топор лён проклюнулся к свету.