Переводы с испанского:

 

ПАБЛО ДЕ РОКА, Чили (настоящие имя и фамилия — Карлос Диас Лойола, 17 октября 1895, Ликантен — 10 декабря 1968, Сантьяго, Чили) — поэт, публицист, педагог, общественный деятель. Пабло де Рока – лауреат Национальной премии Чили в области литературы (1965). считается одним из четырёх основных национальных поэтов Чили, наряду с Пабло Неруда, Висенте Уидобро и Габриэлой Мистраль. Родился в семье аристократа и, может быть, поэтому его стихи так поражают воображение читателя своей ужасающей конкретикой. Латифундист – царь и бог на земле, а батраки – абсолютное ничто их можно насиловать, пытать, убивать… Его творчество неотделимо от его собственной судьбы и от социальных и литературных процессов времени, в котором он жил. Автор 38 поэтических книг, трех эссе по вопросам эстетики и нескольких работ историко-социальной тематики, он также писал для периодических изданий статьи, обзоры по континентальной политике, письма... Неудивительно, что фигура Сальвадора Альенде возникла именно в этой латиноамериканской стране ужасающих социальных контрастов.

 

МОГИЛА ГОРБАТОГО

 

Я светопреставленье, о народы!

Лицом к лицу с Создателем Греха,

меж трупами, влачу стихов колоды,

измылив жилы, кровь и потроха.

 

Я слышу всхлип Творца людской породы.

Один – громоздкой мебели труха –

с твоим «люблю» перемогаю годы,

но ты, моя любимая, глуха!

 

Самец и самка пахнут сладким тленом.

Я – гроб, обитый красным и коленом

низвергнутый в разверстые болота.

 

Я – боль и ужас, стынущий кругом,

бездомных псов, забитых сапогом,

кровавая предсмертная икота.

 

ГОРЕМЫКИ

 

С высоких и пышных ранчо

обвалом и цепью длинной

спускаются ливнем плача,

завшивленною лавиной,

наплывом горького воя,

в лохмотья скелеты пряча –

живое, как неживое! –

привычные к стужи, к дрожи,

к пустынным полям подножий.

Над ними кнут «господина»,

секира «аристократа» –

полиции всё едино:

рабу не нужна оплата!

Бредёт поголовье, стадо,

поток скотов бессловесных,

заложники, жертвы вклада

компаний небезызвестных,

гробы – рабы капитала,

плотва китов зарубежья,

их цепи не из металла –

безденежье, безнадежье.

«Наймиты» и «Патриоты» –

здесь правят эти уроды!

Грядёт живущий убого –

от каторги до острога –

забит и забыт в бараке,

а после зарыт в овраге,

в грязи дорожных обочин –

никто им не озабочен!

С похмелья сама свирепость,

взломает надсмотрщик потный

последней девчонки крепость,

заляпав слизью блевотной

её неполных шестнадцать, –

и некуда ей деваться!

Поёт горевалка-птичка.

Встаёт на холме больничка.

И там, под соломой кровли,

где ужас взамен наркоза,

на ватном ворохе крови,

рожая, корчится роза…

Бывалые – шрам на шраме! –

запрут за спиной ворота

два льва хозяйских (за псами –

лакеи свитой почёта,

а следом ключник со служкой –

сто ключников друг за дружкой).

Батрак-горемыка, снова

ты стал сиротой без крова,

ты выставлен за ворота –

на пустоши и болота!

Бреди – направо, налево,

под сень коричного древа,

бреди чужими полями

в заречье под тополями.

Изгнанник фабрики смерти –

мученья его измерьте! –

оборван, голоден, проклят,    

а в спину – пинок да окрик.

Бреди сквозь чёрные годы,

дитя чилийской природы,

сквозь ночь в виноградник старый,

 

промеж табуна с отарой.

И Господу ты не нужен,

ведь он с господами дружен.

Где барство да лизоблюдство,

там псы над тобой смеются.

Что ждёт тебя? Плач гитарный

под пляску судьбы бездарной.

Всё прямо тебе, всё прямо,

в награду – свинец и яма,

сухарь и высшая мера

от бога-карабинера,

да голод, что вечно сыщет,

да кнут, что свищет и свищет…

Вдали от дороги людной,

на самой пустынной, трудной

сгори, пропади, иссохни

и в сточной канаве сдохни,

где солнце – язва на коже,

в пустынных полях подножий.

 

КРУГОВОРОТ

 

Мир ластился вчера, что твой котёнок,

сегодня башмачок лизнул – едва ли

тебе он чужд, цикада из потёмок,

гитара, чей бессонный голос звонок,

            дитя в печали.

 

В твоих глазах – моря огня и мрака.

К тебе влекутся, радуясь и млея,

и эта осень – рыжая собака,

и плавные созвездья зодиака,

и вечная текучесть Водолея.

 

Ты вся – тоска покинутой столицы,

благоуханье крон в полдневном зное,

ты – раненая юность, мрак зеницы,

где птица-август вьёт гнездо ночное,

и в черноту беспамятство рядится.

 

Ты вся – клинок, не признающий шутки,

ты сладостный сонет, ты – на закате

младенческий румянец в промежутке

меж листьями, ты – ковш на небоскате,

излившийся сияньем благодати.

 

Ты в детях прорастаешь неизменно,

и множится надежд отпочкованье;

для скорбной плоти семя драгоценно,

хоть ты – сама зима, туман и пена,

и жалом слова выжжено желанье.

 

Тебе на плечи тогу золотую

накинул век, и над моими снами,

последней страстью в двух сердцах лютуя,

паришь в дыму, уходишь в даль пустую,

касатка с опалёнными крылами.

 

Заключена в бездонной бочке горя,

как Бог – в бутылке неба, там, над нами –

ты рождена народом плоскогорий,

безумцами – ростки твоих историй

в моей душе восходят временами.

 

Сродни библейским жёнам Иудеи,

умащена ремёслами, маслами,

чернильным цветом горечи владея,

ты, бритвой танца полоснув злодея,

исчерчиваешь воздух письменами.

 

Предсказанная в песне и в преданье,

таишь в лице, как в глубине затона,

селенье, опрокинутое сонно

в глухую воду захолустной рани,

где всё светло, пустынно, изумлённо.

 

Калёное железо или камень –

вот мой удел. Ты – вечность над почившим.

Жена моя, любовь моя, веками

ты нянчишь мир, вот этими руками

день будущий соединяя с бывшим.

 

Единым духом землю облетаешь,

волною плещешь, океанской, грозной,

вглубь апельсинным деревцем врастаешь

и книгу одиночества листаешь,

уподобляя сердце капле слёзной.

 

Как белых туч за ветром вереница,

так за твоим магнитом – мир окрестный.

Как ветру не поставлена граница –

твоей душе ни в песне не вместиться,

ни в оболочке узости телесной.

 

Простой кувшин крестьянского уклада –

поит, живит и скромно век векует;

целебная трава глухого сада –

дитя земли, где парус и прохлада,

где голубец по голубю тоскует.

 

Твой род – шахтёры и конкистадоры,

могучий род с непокорённой кровью.

твой дед – Доминго Сандерсон. Он горы

сворачивал и, бороздя просторы,

твой образ приманил своей любовью.

 

Ты вся – бездонность, ты – исток и устье,

закатный запад в вечной круговерти.

Сосцы и губы – сладость в сотах грусти,

а щедрость лона в бедном захолустье –

гроздь винограда на лозе у смерти.

 

О спутница моя, моя подруга,

хлеб бедняка, грядущего начало,

ты – боль и слёзы жизненного круга,

но, вскинув цепь невзгоды и недуга,

созвездья пришвартуешь у причала!

 

ПОГОНЩИКИ В КОРДИЛЬЕРАХ

(Пока нет посвящения)

 

Цвет наездников и слава,

вы, сродни сетям паучьим,

расползлись по горным кручам,

где снегов дымится лава;

честно, гордо, величаво –

не туманит взор слеза! –

конной родине в глаза

вы глядите, долг свой помня –

между всадников и молний

бьётся вдребезги гроза.

Всяк и каждый – жив пока –

мяса сочного ценитель,

крепкой водки потребитель,

друг ближайший котелка:

есть огниво – жизнь легка!

Не пропойца – выпивоха,

не проглот – но ест неплохо,

а от гнева побелев,

рад сразиться, словно лев,

но открыто, без подвоха!

Пляска всадников – куэка,

ты, должно быть, создана

для лихого скакуна

и такого человека,

что стрелой летит от века,

затянув ремни подпруг,

легок, молод и упруг,

яростным кентавром в поле

потягаться с ветром воли –

ураган ему не друг!

Ах, Камило, Маркс Камило!

Вместе с ним его ребята –

правят лошадь в бездну ската;

никому не изменило

мужество, мужская сила.

Всемогущи дети Чили,

вездесущи – к горной жиле

держат путь, из них герой

каждый первый – и второй! –

с детства отчий край любили.

​

Перевод с испанского: два монолога Сегизмундо из пьесы

КАЛЬДЕРОНА  ДЕ ЛА БАРКА  «ЖИЗНЬ ЛИШЬ СОН»

 

* * *

А и вправду, впредь не мучась,

Как на сон, на жизнь гляди.

Затуши огонь в груди.

Видеть сны – людская участь,

Пробужденье впереди!

Спит король и видит сон,

Что каприз его – закон,

Что сильна его держава,

А вокруг льстецов орава,

Фимиам со всех сторон.

Время – пепел, без следа

Разлетится в никуда,

Только смерть вовек пребудет,

Короля она пробудит

Разом – раз и навсегда.

Спит богач, во сне влеком

Полным денег сундуком,

И того не разумеет,

Что во сне доход имеет,

А проснется – бедняком.

Спит бедняк в своем дому.

Нищета – его подруга.

Как во сне придется туго

Горемычному ему!

А жилец иного круга

Видит сон, что он – в верхах,

Нить судьбы в его руках…

Все за чистую монету

Принимают сказку эту –

Все надежды терпят крах…

Сплю и сам я наконец –

В кандалах живой мертвец –

И во сне моем не новы

Ни решетки, ни оковы,

А ведь снился мне дворец!

Что такое жизнь? Темны

Тени призрачной страны,

Странных знаков вереница –

Жизнь лишь сон, который снится,

Но и сны – всего лишь сны.

 

* * *

Может, небо скажет мне –

Годы медлило с ответом! –

Отчего зимой и летом

В этой дикой стороне

Я, при солнце и луне,

Так несчастен, что не светит

Мне надежда, путь иной

Не открыт передо мной?

Кто за боль мою ответит?

Бог, должно быть, шельму метит

Уж за то, что рождена

В этот грешный мир она!

Горько плачу и стенаю,

Но, убей меня, не знаю,

В чем она, моя вина?!

Ах, неужто на примете

Никого виновней нет?

Самый страшный грех на свете –

Грех рождения на свет.

Осужден на столько лет!

Разве я – как тут ни сетуй –

Всех виновней в жизни этой?

Лишь ко мне судьба глуха?

Я один помечен метой

Первородного греха?!

Птица в небе рождена,

Радость зрения и слуха.

Как цветной букетик пуха,

В вольном воздухе она!..

Но во мне – побольше духа!

Птицу манит высота,

Птица пеньем занята,

Бросив деток в чистом поле…

У меня – мечта о воле,

А свобода отнята!

Зверь рождён на склонах гор.

Как резцом, украсил шкуру

Звездных отсветов узор.

Исказит его натуру

С человеком вечный спор:

Власть людскую проклиная,

Низведённый до скота,

Зверь взъярится от кнута!..

У меня судьба иная,

А свобода отнята!

Рождена на глубине

В скользких водорослях, в тине,

Рыба плещется в путине,

Челночком скользит на дне.

И, свободная вполне,

Век верна своим проказам,

Беззаботна и пуста,

Вдруг во тьму ныряет разом…

У меня яснее разум,

А свобода отнята!

Средь цветов ручей рождён,

Но не знает их имён.

Под листвой весенней, клейкой

Вьётся он холодной змейкой,

Равнодушен, отчуждён.

Всюду пышность, красота,

Но на новые места

Он стремится в безучастье…

У меня – избыток страсти,

А свобода отнята!

Гнев кипит и днем, и ночью.

Беззаконие воочью

Вижу. Как беду избыть?

Изорвать бы душу в клочья,

Сердце вдребезги разбить!

За тюремной крепкой дверью

В милосердие не верю:

«Мне отказано,  – кричу, –

В чём не отказали зверю,

Птице, рыбе и ручью!»