СВЯЗЬ ВРЕМЁН

«ИЛЬЯ РЕЗНИК, ЖИТЕЛЬ БЛОКАДНОГО ЛЕНИНГРАДА»

​

     Из интервью  Ольги ХИНН с Ильёй РЕЗНИКОМ. (Газета «МОЛ», № 2, 2003 г.)          

     «Моя мама умерла в Хайфе, где в последние годы проживала со своими детьми от второго брака. Но я потерял ее намного раньше. Вообще, отношения с мамой – это главная трагедия моей жизни. Чтобы все стало понятно, начну сначала. Мой отец родом из Дании, из Копенгагена. Его и старшую сестру Иду усыновили близкие друзья умерших родителей – Ребекка и Рахмиэль (в быту – Роберт) Резники еще в детстве. А в 1933 году они, бросив в Копенгагене шестикомнатную квартиру, устремились в молодую республику Советов на волне какого-то там интернационального движения строить коммунизм. Приемные родители отца прибыли в "колыбель трех революций" вместе с детьми. Но Ида, будучи постарше и поумнее, быстро сообразила, что к чему, и вернулась в Копенгаген, а Леопольд (так звали моего отца) вместе с приемными родителями остался в Ленинграде. Кстати, Сергей Миронович Киров сыграл определенную роль в судьбе моей семьи. Именно благодаря ему беженцы интернационалисты получили большую комнату (аж 45 метров!) в коммуналке в центре города на улице Восстания.

     А потом война. Худенький, интеллигентный, молодой и необученный отец, оставив дома жену с маленьким сыном, ушел на фронт.

     О.Х.: Илья, у Вас в кабинете в рамочке на стене висит знак и удостоверение "Жителю блокадного Ленинграда". Вам в то время было 3-4 года. Какое самое сильное воспоминание в связи с этим? Холод? Голод?

     Пожалуй, нет. Я был слишком маленький, и взрослые, думаю, делали все для того, чтобы я сильно не страдал от холода и голода. Хотя цену хлебу я понимал уже тогда. Помню, бабушка пришла за мной в детский сад и по дороге домой дала кусочек хлеба. Несколько крошек упало в снег, и я, сняв рукавичку, пытался поднять эти крошки, не обращая внимания на уговоры бабушки.

     Но, пожалуй, самое страшное воспоминание от блокады – это небо… Я никогда в жизни нигде не видел больше такого тяжелого, низкого, серого неба. Мы жили на улице Восстания на четвертом этаже в комнате с малюсеньким балкончиком. Мне казалось, что если выйти на него и вытянуть руки, то небо можно потрогать. Думаю, что это ощущение еще связано с противобомбовыми аэростатами, которые покрывали почти все пространство над городом. И последнее воспоминание о ленинградской блокаде: огромный ржавый борт баржи… увозит нас с мамой по Ладоге на далекий Урал.

     О.Х.: Вероятно, эвакуация тоже оставила какие-то впечатления. Такое огромное путешествие через всю страну для маленького ребенка…, а затем жизнь в чужом городе, среди незнакомых людей?

     В эвакуацию в Свердловск мы отправились вдвоем с мамой. Бабушка с дедом остались в блокадном Ленинграде из-за боязни потерять с таким трудом полученную комнату в коммуналке. Из свердловских эпизодов есть, пожалуй, три самых ярких. Это первая детская любовь к рыжеволосой веснушчатой девочке с белоснежным жабо на груди и бантиками в тощеньких косичках. Наши с ней кроватки в детском саду стояли рядышком, и мы во время тихого часа брались за руки, да так и засыпали. Она казалась мне необыкновенно красивой и какой- то ненастоящей. Как фарфоровая кукла. Я боялся, что ее может кто- то обидеть,"сломать" и готов был защищать от всего на свете.

     Второй эпизод – страшный. Вероятно, именно он вызвал у меня самое сильное неприятие на всю жизнь унижения одного человека другим. Мы с мамой жили на мельнице, а, точнее на мукомольном заводе, где она и работала одновременно. В основном там работали, конечно, женщины, эвакуированные из разных мест, большинство – с маленькими детьми на руках. После смены на проходной всех работниц обыскивали. Полуголодные женщины пытались пронести кто в чем: кто в трусиках, кто в ботинках, в чулках хоть горстку муки. До сих пор стоит перед глазами картина, как ржущие охранники раздевают этих несчастных, вытряхивают из вещей муку прямо на землю и топчут ее ногами.

     Последний эпизод связан с единственным воспоминанием об отце.

     Его привезли в госпиталь в Свердловск в 1944 году с двумя тяжелыми ранениями в ногу и в легкое, где он вскоре скончался от скоротечной чахотки. Накануне я проснулся от того, что две огромные крысы сидели в комнате на столе и ели остатки пищи. Было очень страшно, но я боялся кого-нибудь разбудить. Так и лежал, глядя на них и онемев от ужаса. А утром гроб с телом отца погрузили на телегу, на эту же телегу усадили и меня, ничего не понимающего...Вот, пожалуй, и все, что я помню об отце. Остались, конечно, в доме его фотографии, какие- то вещи, но ощущения потери в то время у меня не было.

     О.Х.: В каком году Вы вернулись домой? Ваши первые впечатления?

     Из эвакуации нас с мамой встретили бабушка и дедушка все в той же милой сердцу комнате на улице Восстания. Была весна сорок четвертого. Война уже отодвинулась далеко на запад. Город был хотя и побитый, но уже потихоньку зализывающий раны. Осталось ощущение радости, какой-то умытости, звонкости весеннего неба и солнца. Бабушка к нашему приезду превратила крошечный балкончик в огород: у нее там росли помидоры и какая- то зелень. Угол комнаты был отгорожен маленьким загончиком, в котором кудахтали две живые курицы. Все это вместе взятое: и помидоры, и ясное голубое небо за окном, и несушки в углу комнаты, и запах родного дома приводили меня в неописуемый восторг.

     Мама устроилась на работу, и жизнь потекла своим чередом. Через некоторое время я стал замечать, что мама довольно часто задерживается вечерами, а бабушка с дедом о чем- то довольно сердито перешептываются и умолкают, как только я захожу в комнату. А еще через какое- то время, в сорок шестом, мама второй раз вышла замуж, родила тройню: двух девочек и мальчика и уехала с новой семьей в Ригу. Мне в ту пору было всего 6 лет. Моего мнения по этому вопросу, разумеется, никто не спрашивал и никто не предлагал мне уехать с мамой. Мою судьбу решили взрослые. Так бабушка и дедушка превратились в моих маму и папу. В 1946 году приемные родители моего отца (бабушка Ребекка и дед Роберт) на сей раз усыновили и своего приемного внука, то есть меня.

     Если по отцу я почти не скучал, потому что почти не помнил его, то мамы мне не хватало очень сильно, несмотря на всю любовь и заботу со стороны формальных родителей – горячо любимых и любящих бабушки и деда. С мамой мы расстались на долгие десять лет. Потом была встреча, слезы прощения, и, конечно, прощение, но если Вы спросите меня о самом близком человеке в моей жизни, то я отвечу, что это бабушка. Она всегда была рядом со мной в самые горькие и самые радостные минуты жизни.