Кирштайн Ингрид

 

Иллюстрации Сергея Орлова

​

Ода к соловью

Из Джона Китса

​

Как ноет сердце!.. Будто немотой

объяты члены, словно бы течет

по жилам опий. Летою густой –

еще минута – кровь моя замрет.

Не тяжесть то, восторга полнота

превыше сил в созвучиях твоих,

Дриада легкокрылая! Столь чист,

Среди дерев – с зеленого листа

В узорах кущ, тенями залитых,

Твой плещет свист.

 

Сейчас бы впасть в седую старину,

В тот терпкий вкус прованских погребов,

Из царства Флоры солнца отхлебну,

И словно песнь услышу средь лугов.

Пой, Иппокрены в кубок мой пролей

кипучей влаги в пенных пузырьках,

И упоенье сладкое придет,

Невидим глазу, с песенкой твоей,

ах, упорхну из мира в царство птах,

под неба свод.

 

Вспорхну, растаю в чаще и навек

Забуду пени мучимых судьбой.

Как жалок всяк, кто просто человек,

как сладко вам не слышать под листвой.

И юности, и прелести удел

Одни седины множить средь невзгод,

Страданьем мысль любая тяжела,

За миг Любви румянец облетел,

И Красота наутро отцветет,

Лишь Смерть цела.

 

Лети, лети, я следом за тобой,

Не в колеснице бахусовых слуг,

Нет, окрылен Поэзией самой,

Покину скудных умствований круг.

...С тобою я! Как негой дышит ночь!

Над полнотою царственной луны

роятся звезды в трепете орбит.

Но ветер стих, пробиться им невмочь

в глухую поросль сонной тишины,

здесь мрак разлит.

 

Не вижу я цветов у ног своих,

лишь аромат, пропитывая тьму,

названья выдаст в зарослях ночных

кустов и трав, затверженных уму.

Фиалка будь то спящая, иль терн,

шиповника колючий приворот,

Иль – майских рос любимое дитя –

Кокетка-роза. Мускусный шатер,

Летучей твари полон; льнет и льнет,

жужжа и льстя.

 

Когда-то я от жаворонка нот,

О Смерти возмечтал, почти влюблен.

Эфира множил горький небосвод,

лаская рифмой плоть ее имен.

Все выше ты, и замирает дух,

Столпы небес приподняты в эфир,

О, в полночь я познал бы, не дыша,

как реквием о мертвый бьется слух!

Но длится экзальтированный пир,

Иль трель – душа!

 

Лишь ты, бессмертный, вечно будешь петь,

Ничтожным поколениям живым,

Из древности твой голос мог звенеть

шутам или правителям земным.

Не Руфь ли подбирает колоски?

И слез ее стариннейший напев

Звучит,  и облегченье будто в нем?

Растаешь ты за воздухом морским,

Зовут тебя, все окна проглядев,

В раю былом.

 

Былом! Как будто колокол звонит

вернуть меня на бренные пути.

Твоя фантасмагория навзрыд

не может длиться вечно, о, прости!

Обманчивого Эльфа титул твой

прости, прости. Твой блещущий хорал

звенит ли все средь рощ или мурав?

Быть может, длясь в груди моей больной

в долине сна? О, ты один лишь знал,

мой сон был явь.

 

Ода к амфоре

Из Джона Китса

 

Невестишься, фатой струится тишь,

Молчание тебя удочерило.

Цветенья сказ, что с древности хранишь,

Нагая рифма не разоблачила.

В листах гирлянд сокрыты формы дев?

Богинь, познавших смертное томленье?

Пастушеская флейта раздалась?

Погони жар, борьбы изнеможенье?

Какого мифа тайной овладев,

Ты длишь экстаз?

 

Так пой же мне, фантазии свирель,

сладчайшая всех слышимых, лаская

душевных струн тугую канитель

мелодией незыблемого рая.

Любовный сад твой, молодости цвет

не обнажит суровую основу.

Хоть поцелуй пылает, и сорвать

его лишь миг, но никогда, о нет! –

здесь не дано живых лобзаний  – снова –

допредвкушать…

 

Не облетят вовек листы дерев,

Весна не перейдет границы лета,

И флейты переменчивый напев

Не потеряет колера рассвета,

Пора любви лишь будет прибывать,

Тепло. Еще теплее. Столько жара

в  навечно юных борется сердцах,

что смертному не стоит примерять.

Пусть теплит страсти, выцветшей и старой,

Лишь чад в словах.

 

Красуется, ведома на алтарь,

Младая нетель. Зла во искупленье

Случившегося? Жертвенная тварь,

Лишь ты теперь, вне всякого сомненья,

Исчезнувшего города жилец.

И толку, что бока твои лоснились,

Коль жителей тех мест не возвратишь,

Где жертвователь или главный жрец?

какие беды с ними приключились?

А ты молчишь.

 

О, Аттика, исполнена племен

Из мрамора изваянных атлетов

И девственниц, чей облик-эталон

Прельщает самых мнительных эстетов,

Не мучай же, всей вечностью маня!

Волною поколения отхлынут,

Прочтя в тебе божественный огонь:

Когда, всей правдой красоты пьяня,

Красы правд сгинут,

Ты – вне времен.

​

К Осени

 

I

 

Туманов сладкоспелая пора

так сладко спелась с солнцем перезрелым,

что сердцевину всякого нутра

на пару с ним благословить успела.

Навьючила лозу в соломах крыш,

и яблоню замшелую прогнула,

лесным орехам налила скулу

и тыквам бок распялила. Меж гула

усердных пчел бутоны тихо длишь,

и мнится пчелам – перехлынуть лишь

осталось соты клейкому теплу.

 

II

​

К амбару приведут твои следы,

а не найдут тебя по гумнам полным,

так, значит, дрыхнешь поперек гряды,

под маков недоскошенные волны.

Вывеивать твою златую прядь

затеет ветер-нищеброд в простую,

несешь над головою целый стог

колосьев, чтоб добру не пропадать,

иль тяжким взглядом сидровые струи

все дожимаешь в тишину густую

и времени докапываешь сок.

 

III

 

О чем Весна, бишь, пела до поры?

Но музыка твоя ничуть не хуже.

Распластанные тучи мошкары

прядут свою под ветром песню туже.

Как плакальщицы музыку ведут.

Румянится стерня, расхорохорясь,

сквозь облака закатные лучи

продернуты. Со всхолмия бредут

овечки, раздобревшие на совесть,

и блеянья стекаются ручьи.

Трещит сверчок, выстреливает редкой

руладой красногрудка над беседкой,

и ласточки щебечут тут как тут.

 

Ода к Праздности

Из Джона Китса

 

В сандалиях и тогах до земли,

Как если б с вазы мраморной сошли,

Вдруг три фигуры мне явились разом,

Витая плавно, словно кружат вазу:

Не размыкая странный хоровод,

И рук не разнимая пред собою,

И вне его не обращая лица,

Глаз не подняв, одна сейчас пройдет,

И тотчас тенью нагнана другою,

А там, внутри, Фидия эра длится.

 

Я вас не знаю, Тени, в чем нужда

Явиться утром по росе сюда?

Зачем сплели вы заговор немой,

Меня лишая праздности самой?

Пока играет облачко вдали

И навевает сладостную лень,

Покуда дремлет боли острие

И радости цветы не расцвели,

Привольных грез не затмевая день,

Вернитесь же бесследно в забытье!

 

На третий раз мне лики их на миг

Чуть приоткрылись, источая свет.

И только я их сущности постиг,

Возжаждал крыльев, лишь бы мчаться вслед.

Свежа, как роза, первая – Любовь,

За ней Самонадеянность, бледна,

И, слишком уж знакома мне, виной

Радений всех о терниях мне, вновь

Суровая, лишающая сна

Поэзия, извечный демон мой.

 

Опять они растаяли, а я

Повлекся было вслед. Какая дичь!

Что есть Любовь, и где ее края?

И кто Самонадеянности бич

В несчастном сердце не изобличил,

Измучившись? О, праздных вечеров,

Беспечных дней лишь бедственный предел

Поэзия кладет, вдыхая пыл

В бессчетны луны... Опыт мой суров,

В нем меркнет суть простых житейских дел.

 

Зачем опять прошли они? Увы,

Другие сны мне затмевают взор.

Душа на лоне сладкой муравы

Плетет лучей с тенями разговор.

Последних туч истаяли бразды,

Дождем ли блещет майский небосвод,

Вина бы чуть, я лености чертог

Вам распахну, бутоны и дрозды.

Засим, прощайте, Тени. В свой черед

Не орошу слезами ваших тог.

 

Прощайте, ибо не удастся вам

Главу с лужайки приподнять мою.

Ягненком на потеху пастухам

Не я сентиментальщину спою.

Вернитесь в свой затейливый рельеф

На древней вазе, Призраки, без вас

Мне ночью снов достаточно вполне,

Видений днем. Добычи не узрев,

Не замутняйте чистый отдых мне

И в облаках растайте, сей же час!

 

Ода Меланхолии

Из Джона Китса

 

До Леты шаг, но, заклинаю, нет,

Отравы ягод волчьих пожалей!

Уст Прозерпины беспробудный след

На хладном лбу – несто́ящий трофей.

 

Не пестуй тис вечнозеленых мук,

Психее плащ мертвоголовых крыл

Не примеряй, совиных кущ тиски

Не делай гуще, замыкая круг

Всеядной тени. Хоть бы и постыл,

Не жертвуй мраку огнь своей тоски.

 

Но если Меланхолии крыло

Рыданьем тучи небо заслонит,

Холмы в цветах, склоненных тяжело,

Удочеряя саваном навзрыд –

 

Блажен, кто к розе горестно приник,

Волны соленой радугой согрет,

В саду пионов пиршество постиг;

А милой гневом исказится лик,

ее руки касаясь, ловит свет

очей бездонных в молниях густых.

 

Ведь Красоте придется умереть.

И Радость пальцы поднесла ко рту

В прощальном жесте. А Блаженство встреть –

Пчелою боли перейдет черту.

 

Во Храме Счастья скрытый есть придел

Где Меланхолий дышит тайный пыл.

Кто радость виноградинкой размял

На языке, всю горечь претерпел,

Всю мощь ее, сих свойств не утаил,

хоть в облаках недосягаем стал.

 

Ода к Психее

Из Джона Китса

 

Бессмертная, дозволь потоку слов

Тобою обращенного живого

Достигнуть потаенных уголков

Жемчужнейшего завитка ушного!

Не помню сам, витал я в облаках,

Меж сном и явью суетной уныло,

когда Психея в трепетных крылах

себя явила.

Видением открылась невзначай

столь яснолика,

что будто врос я в негу и печаль

природы дикой.

Несметных трав подсвечивая глубь,

два существа дремали над ручьем,

Смежая крылья, не смежая губ

До топких звезд под розовым лучом.

 

Струилось время хладом ключевым,

И все оно принадлежало им.

 

Как чистый дождь, или сирийский лал,

То облаком, то тучей голубея,

Соцветия мерцали над четой,

как поцелуи тихие, собой

Голубки нежной счастие лелея.

Я Эроса крылатого узнал,

Так Ты – Психея!

 

О, на Олимпе всех моложе ты,

Позднейшая на лестнице сумбурной.

В лазури Феб в тени твоей пяты,

во мгле же Веспер, светлячок амурный.

Ты первая, но не воздвигнут храм

тебе, и алтари в цветочных горах

не высятся. Не вьется фимиам,

не слышно дев медоточивых хора,

курильницы рядами не горят,

и флейты с лютней вслух не говорят

согреть дыханье проповеди строгой

из бледных уст жреца перед треногой.

 

Ярчайшая, не время вечных клятв,

В священных рощах лира отзвучала,

Божественных гармоний не сулят,

Утрачены стихий первоначала.

Но я, поверив собственным глазам,

Хочу вернуть высокие тирады.

Олимп увял, но разве есть преграда

Хвале твоим сияющим крылам?

Позволь же мне как роща восшуметь,

и петь тебе торжественные хоры,

светильниками тьму преодолеть

и в ревности моей не знать укора,

и лить неиссыхающий елей,

пророчествуя святости твоей.

 

Да, я твой жрец. В моем уме твой храм,

Стоит на кручах, где ступеней нет.

И пусть, подобно молодым дубкам,

Вонзает корни мысленный обет,

и пусть повсюду кроны шелестят:

что холм, то сень, пока хватает глаз,

Зефиры пусть баюкают Дриад,

пичуг и пчел сменяя, что ни час.

И посреди возвышенной тиши

розарий будет сказкой для души.

В бутонах, трелях, звездах без числа

поток фантазий воплощу сполна,

радея страстно, только чтоб могла

цветы все жарче видеть ты одна.

О, даже тайных прихотей коснусь,

на все лады оттачивая вкус;

в названьях звезд, в рассеянности муз,

не повторюсь!

Возблещет факел в ночь. Поглощено

твоим огнем, вдруг сердце расцвело.

И распахнется для Любви окно.

О, как тепло!

 

Сад Прозерпины

Из Алджернона Чарлза Суинберна

 

Прошли все грозы мимо

И больше не слышны

В краю, где явь незрима

Под гнетом тишины.

Засеянное поле

Мне снится поневоле.

Кто пашет, и кто полет

Жнецу подчинены.

 

Уйми, людское племя,

Бесцветный свой накал.

Промчится раньше время,

Чем всякий ожидал.

Рассохлись урны страха,

Надежд увядших праха.

Глубок, не зная краха,

Покоя лишь фиал.

 

Играет жизнь со смертью,

А после ветер сник,

И зыблет в круговерти

Суда и люд, безлик.

Теченье, хоть невнятно,

Не выпустит обратно.

Здесь остров – необъятный

Забвения рудник.

 

Здесь нет цветов медвяных,

Змеится поле лоз.

От ягод черно-рдяных

Ты нем и безголос.

И мак стучит мертвящий

Как череп настоящий.

Сад Прозерпины зрящий

Ослепнет раньше слез.

 

Тьме призраков бесплотных

Кивает сухостой.

И счет теней бессчетных

Заводит в сон глухой.

Душа, себя теряя,

Обеих бездн чужая,

В тумане, словно тая,

Курится полумглой.

 

Различия любые

Изгладит этот сад.

Прощайте, дни земные,

А здесь ни рай, ни ад.

Красе, любви и силе

Что сетовать в могиле,

Что солнце погасили,

Закончен маскарад?

 

У входа Прозерпина

Прильнет, измождена.

Одна и та же глина –

Все дни и племена.

С лобзанием Богини

От страсти сердце стынет.

О, кто же здесь отринет

С губ Смерти имена?

 

Земной идешь дорогой?

Готовься, твой удел

И песню здесь с порога

Оставить, что не спел.

Под властью Прозерпины

Юдоль былой долины,

И ласточки застынут,

Так воздух почернел.

 

Здесь тленье настигает

Невидимым крылом

И узы разрывает,

И время катит в ком.

В кумирнях помертвелых

Страстей эфирнотелых

Былые луки-стрелы

Привычный бурелом.

 

И нет вещей, чтоб длили

Пригодности ярмо.

В мехи едва налили,

Как выдохлось вино.

Судьба тщеты любовной

В тревоге безусловной,

Рыдания бескровны.

А после все равно.

 

Разбитою стезею

Пройдя сквозь жизни гам,

Исполнимся хвалою

Всемыслимым богам,

Что нет нам повторенья,

Из мертвых воскрешенья,

Когда прибьет теченье

К Летейским берегам.

 

Ни плеск и ни свеченье

Не зыблют пелену

Слепого сна влаченья,

В котором здесь тону.

Бесчувственный, бесплодный

бездонный он, безбродный,

В молчанье безысходном

У вечности в плену.

 

В мерцающей глуши музыки

Из Дэвида Уонсбро

 

В мерцающей глуши музыки

Я иду к своей сути и теряюсь навеки.

Благодать Люцифера

Эта – самая сладкая.

(Вот он, наиблаженнейший

из даров Люцифера.)

 

Мощный всплеск Баха

Граничит с тантрой,

бьющей дрожью звенящею

от копчика до макушки,

распускаясь в зените

мантрой, сладостной Серафиму.

 

Это магия музыки:

Мы на мгновенье

вожделеем бесплотности

И, послушавшись эго,

Покидаем себя.

 

Cтрашный чужак

Из Дэвида Уонсбро

​

Тварь на моем горбу,

Зажав меня между бедрами,

Зомбирует меня

гнусным вкрадчивым шепотом,

то тише нудит, то явственней:

Не пожалеешь, найди ангелицу

белую, беспорочную, богоспасаемую,

ведь можешь пока.

 

Хватит ли моих ветхих устоев

 сохранить ее незапятнанной?

Или судьба ей – попасться мне

   на погибель обоим.

Быть посему.

 

Луковка

Из Виславы Шимборской

 

Всего лишь луковка

Насквозь и глубже.

Сплошная куколка

Из лука лук же.

Растребуши внутри

Излучье луков –

Не бойся, лук, смотри

В полсотню люков.

 

А в нас дичь варварства

Прикрыла кожа.

С кишками внутренность

На ад похожа.

А лука самости,

Сколь хошь раздень их,

От повторяемости

Еще безбренней.

 

Безупречная луковка,

В большей меньшая просто.

Одолей-ка их в штуках-ка,

Если очередь до ста,

Начиняя друг друга?

Полный самоповтор.

В центр бегущая фуга.

Эхо вложено в хор.

 

Ореол себе, луковка,

Ты – сама безызъянность.

Живота твоя буковка –

Наи-в-самый-раз-данность.

Ну, а мы-то не с грядки,

Всяк внутри многоразн.

Эталонности гладкой

Обошел нас маразм.

 

Вокзал

Из Виславы Шимборской

 

В город N  неприезд мой был точен тик-в-тик.

Я еще написала письма черновик.

Ты как раз пунктуально успел не прийти

караулить мой поезд на первом пути.

На перрон номер три скорый поезд примчал,

И немало кого здесь никто не встречал.

Но к одной подбежал мной не узнанный тип,

Поцелуй их всю бдительность явно отшиб,

Ибо тотчас пропал чемодан – весь багаж,

Хоть, понятно, не мой. Поцелуй ведь не наш.

Сдал экзамен вокзал в этом городе N

Объективной реальности прямо со стен,

Пассажиропоток накатил и погас,

Повстречались другие в условленный час.

Как и мы бы могли разве только в раю,

В не-сейчас-и-не-здесь уходящем краю.

А вокзал и не знал, что был рай для меня.

Вечных слов поезда, дребезжа и дымя...

​

Тучи

Из Виславы Шимборской

​

Описывать тучи –  скорее, бегом!

А ну, как ударит в них гром.

Повтора не знают ни в чем никогда,

Другой даже пар и вода.

 

И помнить ведь труд на себя не возьмут,

Над фактами вдаль проплывут.

Свидетели, только сбегут, не взыщи.

Чуть что, и ищи их, свищи.

 

А жизнь, если с тучами рядом, прочна,

Как будто ей вечность длина.

И камень, в сравнении с тучей, как брат,

Плечо подставляет и рад.

Седьмая вода эти тучи, они

Прообраз кисельной родни.

 

Хотят себе люди – живут пусть, умрут,

В свой час до последних минут.

Зашторятся тучи сплошной кисеей,

Их путь высоко над землей.

 

Над жизнью твоей, что прошла уже вся,

Над жизнью моей, что не вся,

Как прежде, знамена парадом неся,

Шлифуют они небеса.

Не надо им гибнуть вослед нам, и взгляд

Не нужен им, так долетят.

 

Монолог для Кассандры

Из Виславы Шимборской

​

Это я  – Кассандра.

Это мой город, в пепел облекшийся теплый.

Это ленты мои и пророчицы жезл, все честь по чести.

Это моя голова в сомнениях тяжких.

 

Вот истина, торжествует.

Моя правота взошла нестерпимо яркой луной.

Лишь прорицатели, коим не верил никто,

Зрят эти виды.

Вроде, не слишком и рьян был пророк,

Только случилось все быстро,

Как будто само.

 

Явственно помню теперь:

смех обрывался, когда подходила я ближе,

на полуслове молк разговор.

Руки спеша разнимались.

К матери дети бежали.

Даже не ведала я их немудрящих имен.

А песенки той, про лист про зеленый, ля-ля,

Что-то ни разу допеть не посмели при мне.

 

Я их любила.

Но свысока. С неба над жизнью.

В будущем там царит вечность пустая.

И ничего не стоит смерть с тех высот разглядеть.

Горько, что тверд был мой голос.

Со звезд на себя посмотрите, – взывала, –

Со звезд на себя посмотрите.

Только заслышав,  долу глаза опускали.

 

В жизни вживались покрепче,

Подняты и сметены

Предуготованным ветром.

в утлых с рожденья телах.

волглой какой-то надежды вкрапленья лелея

трепетный пламень вмерцать в мерцания трепет.

Чтили значенье минуты,

И мига бы даже. Толку, что после

 

По-моему вышло.

Только теперь разницы нет никакой.

И вот одеянье мое в подпалинах едких.

И рухлядь, пророчицы цацки.

И мой перекошенный лик, не знавший, что мог быть прекрасен.

 

Осенняя песня

Из У. Одена

​

Вот листва к земле шуршит,

Кто в гробу уже лежит.

Из коляски вышел толк,

Их, родимых, целый полк.

 

Под соседский шепоток

Поневоле станешь строг.

Откажи себе во всем,

Будешь дурнем-молодцом.

 

Только сотни мертвецов

Тянут грабли из гробов.

Поминают нам след-в-след

Неисполненный обет.

 

Рыщут тролли по кустам,

По обглоданным листам.

Не до трели соловью,

Ангел вовсе уж в раю.

 

На горе кристальный лед

Впереди, сверкая, ждет.

Струи, белый водопад,

Под конец благословят.