СУДЬБА

​

(байки Игоря Южинского)

Ночь,  тишина, городок наш будто вымер, хотя карантин – будь он неладен, этот рогатый вирус – вроде бы заканчивается. Почта просмотрена, ответы отосланы, теперь сигарета – и на боковую.  Выхожу на балкон, не зажигая света, закуриваю. В темноте при призрачном освещении дальних фонарей хорошо думается. Как всегда, начинаю извечную беседу с самим собой. О чём? Чаще всего о дне прожитом – в последний год ругаю себя нещадно, матерюсь как извозчик. Мой внутренний голос никогда добряком не был. На людях могу петушиться, изображать из себя два себя – а он, этот голос, всегда безжалостен. Да, и кто лучше нас самих знает каждый допущенный ляп, и не только ляп, а и маленькие подлости и грехи – всё бывает на свете…

Когда говорю о грехах и грешках, отнюдь не имею в виду то, как толкует их учение моих предков или же христиане с мусульманами. Я неверующий, и у меня своя система ценностей и градаций проступков. Не думайте, что она куда менее требовательна, чем религиозная. Конечно, всякие кашруты и посты – за пределами моих интересов, и несотворение кумира я понимаю иначе, чем верующие.  Но многое из того, что вполне приемлемо для них, для меня – жёсткое табу.

Вот сижу на балконе, курю свою предсонную сигарету и костерю себя за то, что планы работы над повестью и рассказами провалены по-чёрному, хотя карантин – идеальное, кажется, время для болдинской осени, и хрен с ним, что на улице весна… Днём уже жарко, а сейчас хорошо, и даже лёгкий ветерок покачивает цветы, посаженные женой. Листья клеродендрона серебрятся и принимают под ветром самые причудливые формы – в призрачном свете видятся мне то диковинные птицы и звери, то плещущие полотнища.

Нет, это не полотнище – это серебристый плащ, капюшон прикрывает лицо, видны только руки, это женщина. Явно женщина – и руки, и манера движения. А движется она без звука. Ох, засиделся, полуночник, теперь тебя и привидения охмуряют… Переливаясь в пространстве легко и бесшумно, фигура перемещается в кресло, где обычно сидит моя мадам. И усаживается, как видно под плащом, положив ножку на ножку. Хлопаю себя по щекам, чтобы очнуться – а она, а может, и оно, кто их знает – не исчезает.

– Не бей себя по щекам, – раздаётся слабый, но явно женский голос.

– Кто ты?  Чего тебе от меня надо?

– Я – твоя судьба, а от тебя мне ничего не надо, это тебе от меня всю жизнь было надо чего-то.  А зашла я глянуть на тебя, как ты смотришься в свои восемьдесят с хвостиком.

– И как? Сейчас скажешь, что мне пора?

– Ну, зачем так мрачно, ты же хочешь жить?

– А то! Хочу, и даже, представь себе, очень!

– Вот и решила посмотреть, действительно ли очень хочешь, или врёшь себе и другим, чтоб говорили: «Нет, ну какой Игорь молодец! В свои-то восемьдесят ещё Арктикой бредит, молодцом держится!».

– А зачем мне врать?

– Как – зачем? Тешить своё тщеславие!

– Да я ни разу не тщеславен,  все эти похвалы мне как щуке зонтик!

– А вот тут ты врёшь, уж я тебя знаю: все люди тщеславны, и ты не исключение. Не рассказывай мне, что не подаёшь на конкурсы свои опусы: и стихи и прозу. Это смирение паче гордости. Ты-то уверен, что лучшие твои творения никак не хуже написанного множеством лауреатов и победителей, и частенько так оно и есть, но ты боишься, что тебя не оценят, и оправдываешь себя смешной коррумпированностью многих жюри.

– Да я сам себе самое строгое жюри, и не только в литературе – вот здесь, на этом месте, сколько раз себя материл как последнего….

– Знаю, потому и пришла, иначе ты был бы слишком тривиален.

– Ты меня с кем-то сравниваешь? Скажи, а я у тебя один подопечный или есть целый коллектив?

– А вот этого тебе знать не положено, одно скажу: приходят не ко всем.

– Ну ладно, значит, помирать мне рановато?

– Если по-настоящему будешь хотеть жить. Ведь всё, чего ты по-настоящему хотел – всё сбылось.

– Вот уж нет! Сколько раз хотел – и облом, пальцев рук и ног не хватит сосчитать!

– Тебе только казалось, что хотел, а в глубине души…

– Неправда!

– Нет, правда. Помнишь гипнотизёра в Железноводске? Ты сына там лечил, а гипнотизёр хотел продемонстрировать своё умение – ты должен был захотеть быть загипнотизированным, но ты не захотел, хотя на словах притворялся. Вот у него и не получилось, он тогда тебе сказал: «Я чувствую, как ты противишься, тебе нужно показать, что ты крутой и не поддаёшься всякой ерунде». А он-таки был прав: ты упирался изо всех сил. И вышло так, как ты хотел – у него ничего не получилось.

– Так это ты помогла?

–Я не помогаю, я смотрю на силу твоего желания – отсюда результат.

– Скажи честно, часто мои желания сильны?

– Сейчас реже, а в молодости – очень часто.

– Например?

– Ты помнишь свой академический отпуск в институте после фестивального загула в пятьдесят седьмом году? Ты ж не хотел сидеть на родительской шее и мечтал не просто на работу устроиться, а в экспедицию поехать, хоть к чёрту на рога. Вот когда твоё желание было сильным – и ты пошёл устраиваться на рабочую должность, на большее со своим чуть начатым высшим ты претендовать не мог, пошёл не куда-нибудь, а в Мингеологии СССР. И тебя мало что пропустили, но и принял небольшой, но начальник – тебя взяли на работу. Да, конечно, ему нужен был помощник для его жены, которой предстояло везти тяжёлый прибор в экспедицию, но ты хотел туда и попал в нужный кабинет.

– Откуда ты всё про меня знаешь?

– Идиотский вопрос. Я была о тебе лучшего мнения.

– Понял свою дурость – пойми, у меня мало опыта общения с…

– Понимаю, поехали дальше. Увидев в поезде эту женщину, Таню, ты безумно возжелал её, и это было не столько игрой гормонов – хотелось взрослости, романа с взрослой красивой женщиной. Это совсем не то, что полудеревенская девушка из маленького провинциального городка, с которой ты постигал азы плотской любви. И ты получил что хотел: она стала твоей, рискнула большими неприятностями, и они не преминули объявиться – муж приехал и увёз её.

– Но я же не хотел, чтоб этот скот…

– А вот тут ты лукавишь, ты уже тогда стал задумываться: а что дальше, и вариантов не видел. А внезапный её отъезд открывал перед тобою увлекательные перспективы – чайльдгарольдовские страдания, красиво и мужественно: странник со шкиперской бородкой и разбитым сердцем. И пьянка – ну нет джина и виски, сгодится водка-сучок Кашинского завода.

– Я сам себя упрекал и ругал  по-чёрному, я называл это внутренним голосом. А может, это была ты со своей проверкой?

– Считай как тебе угодно, но главное твоё желание осуществилось: ты взрослый, любовь такой женщины, первая работа и даже командование людьми – тебя, разнорабочего, но понятливого, быстро перевели в техники-геофизики и назначили начальником полевого отряда: у тебя появился советский джип ГАЗ-69, водитель и рабочий, и ты учился командовать и заботиться, потом пригодилось.

– Но я же нахлебался лиха после отъезда Тани! Тебе ли не знать, как я в болоте тонул и выбрался чудом… А как разбился вертолёт, на который я опоздал по пьянке? А молния, которая промазала самую малость, иначе от меня с водителем Михалычем остались бы одни головешки?

– Но ведь выбрался – ползком,  ободранный, простуженный, но выбрался? И так вовремя проспал вылет экспедиционного вертолёта! И молния промазала! А ты тогда очень хотел жить, потому и выжил: тебе надо было явиться в Москву этаким брутальным таёжником. И ты явился с подарком родителям к серебряной свадьбе – палехской шкатулкой со своей физиономией. Художница прекрасно поняла тебя, когда ты попросил нарисовать тебя в рабочей одежде. На картинке тот самый брутальный таёжник со снисходительной усмешкой Чайльд-Гарольда. И в то же время причёсан, бородка пострижена, смерть девкам – ведь так хотел ты выглядеть?

– Господи, ты всё знаешь?

– Странно было бы, если бы было иначе. Кстати, не все твои проказы и авантюры удавались. Помнишь, хотел ты соблазнить деревенскую девушку на одной из ночёвок – показать себе, что всё прошло, и ты снова такой как был, молодой и нахальный? И хотя девчонка эта в подмётки твоей Тане не годилась, ничего у тебя не вышло: не её ты хотел, и не мог ты остаться таким как прежде – эта экспедиция тебя изменила здорово, правда, нахальство осталось. Просто поумнел ты и научился скрывать это – теперь мало кто догадывается…

– Получается,  что это экспедиционное лето многое решило в моей жизни?

– Да почти всё, ты весь оттуда: и отношение к женщине, которую любишь, и отношение к работе и к людям, за которых ты в ответе.

– Тебя послушать, я почти святой получаюсь

– Ну, совсем не святой – хочешь, напомню о тех эпизодах, когда ты делал что хотел, и всё получалось, а потом совесть мучила тебя?

– А вот этого не надо. Я и так костерил себя последними словами – уверен, тут без тебя не обошлось.

– Ишь ты какой уверенный! Ну, пожалуйста, не буду.

– Лучше скажи о том, с чего начали: не пришло ещё мне время сандалии откинуть?

– Пока получается, что ты ещё очень хочешь жить, и в том числе дожить до шестидесятилетия своей свадьбы. Ведь ты поклялся себе у постели умирающей мамы, которая ста дней не дожила до такого праздника, что доживёшь – и за себя, и за родителей своих. Доживёшь со своей женой, которая вошла в твою жизнь через год после экспедиции. Отметь, когда вы в одном классе учились, ты и не помышлял о ней в такой роли. Так что живи и надейся, а мне уже пора – светает.

– Погоди-погоди, я хотел ещё…

Но серебристая тень уже растаяла в предутренней мгле.

Почему так сразу посветлело, и птицы запели, где эта милая дама? Сижу я в кресле на балконе, проснулся – и вроде проспал всю ночь. А была ли она вообще, эта дама, назвавшаяся Судьбой, или это был сон? Да, конечно, сон, что ж ещё? Одно удивляет: пепельница полна, а пачка Кента ополовинена. Мистика какая-то… 

Женщины-женщины, никогда вас не поймёшь, хоть сто лет проживи... А как жить-то теперь? Каждый раз с пристрастием спрашивать себя – а действительно ли этого хочу? А хрен его знает. Потому принимаю решение: жить как жил и будь что будет.