Наталья Шмелькова

 

НОСТАЛЬГИЯ ПО КОММУНАЛКЕ

 

     Улица Кирова – дом 24, кв. 102 – это адрес моего детства и юности. Со стороны Кировской (нынешней Мясницкой) на стене огромного, сложенного из серого кирпича пятиэтажного здания висит мемориальная доска: «Памятник архитектуры. Доходный дом Строгановского училища. 1904 г. Архитектор Ф.О. Шехтель. Охраняется государством».

     В подъезде моем, в многонаселенных коммунальных квартирах, появившихся после революции, обитали известные художники – Александр Осмеркин, входивший в художественное объединение 20-х годов «Бубновый валет» и главный художник Большого театра Валерий Левенталь.

     Что из себя представляет «коммуналка» – это чудовищное изобретение социализма, о которой в памяти моей сохранились, тем не менее, самые тёплые воспоминания, немного могу рассказать.

     Представьте себе огромную, старую московскую квартиру с высокими потолками, широкими итальянскими окнами, просторным холлом, переходящим в длинный коридор. На стене холла висел общий телефон и рядом с ним – категоричное объявление: «Больше 3-ёх минут телефон не занимать и громко не разговаривать!» Но зато длиннющий коридор! О, сколько радости дарил он нам – детям. Мы бегали по нему наперегонки,

     катались на трёхколесных велосипедах, выстраивались по росту в шеренгу и, маршируя, изображали праздничную демонстрацию.

     Не считая комнат общего пользования, в коридор выходило девять дверей. За каждой из них – семья. В 40-х годах в коммуналке нашей проживало за 30 человек и на всех – одна кухня,одна ванная и один туалет.

     Ну, кухня, как известно, это особый микромир коммуналки. В ней как нигде, неизменно царил дух неистребимого собственничества: – у каждой семьи свой индивидуальный стол, своя газовая конфорка, и только попробуй, – поставь свою кастрюлю на чужое место – скандал неминуем.

     Если жильцы между собой ссорились, то каждый из них мог демонстративно простоять чуть ли не час у варящихся, к примеру, щей, остерегаясь, что сосед, враг, вдруг да и подсыплет в его посудину какую-нибудь отраву.

     Как и все уголки квартиры, кухня была завешана объявлениями: «Просьба не засорять раковину», «Мыть за собой плиту» и т.д. На кухне всегда обсуждались самые последние новости, самые свежие сплетни.

     Через стенку за кухней располагался общественный туалет, или «Уборка», как мы его называли. Основным атрибутом «уборки», как и полагается, был унитаз, а по местному квартирному лексикону – «толчок». Ежечасно эксплуатируемый многочисленными соседями, он как заезженный белый конь, конечно, не совсем прочно стоял на своих ногах, вернее – на ноге. Поэтому в «уборке» висело очередное воззвание: «На унитаз ногами не вставать!»

     Вспоминаю трагикомический случай, происшедший с нашей уборщицей тетей Машей. Нарушив квартирные традиции, с жутким грохотом вместе с толчком она рухнула на пол, потеряв при этом сознание. Это было так ужасно и одновременно смешно, что даже суровым общественным судом нашей квартиры тётя Маша была оправдана.

     Но особое впечатление производила ванная комната. Довольно просторная, с сильно потускневшим зеркальцем над раковиной, она вплотную была обвешена, огромными, грязно – серого цвета цинковыми корытами. На каждую семью – по корыту. Мне лично они напоминали найденные при каких-то археологических раскопках гробы. Но мы дети радостно плескались в них, когда наши мамы купали нас.

     Утром у «уборки» и ванной комнаты выстраивалась большая, мрачная очередь. Соседи нервничали, ругались и даже долбили кулаками в дверь, если вдруг кто-то засиживался в них.

     Но не все так уж было мрачно в нашей коммуналке. Временами царили в ней и покой и дружба, и даже общие незабываемые праздники. Особенно мне запомнился День Победы. До сих пор, а прошло уже столько лет, в ушах моих стоит ритм (!) звонка входной двери, в которую не терпелось влететь вернувшейся с фронта нашей соседке, военной санитарке тете Тони:

     «Тра-та-та-та-та-та-та!» «Тра-та-та-та-та-та-та!» – надрывался он. Встречать ее высыпала вся квартира: – объятия, поцелуи, нескрываемые слезы радости, счастливый смех… А потом до утра не смолкала на кухне гармошка, пелись песни, лилось рекой вино и под конец – до упаду под патефон – вальс. Ликовали все, и друзья и враги. Ликовали все соседи. Коммуналка вмиг превратилась в огромную, счастливую семью.

     А соседи, особенно в последние годы, были самые разные. Жили в нашей квартире и работницы торговли, и научная интеллигенция, искусствоведы и даже очень красивая, но весьма бездарная актриса из МХАТа. Назовем ее условно Эльзой. Очень ее раздражала наша квартира и не скрывала она этого. Мне она почему-то симпатизировала и каждый вечер после спектакля, заходя в мою комнату, начинала безжалостно изображать всех соседей: кто как хромает, кто как чихает и т.д. и т.д. Я же, заливисто хохоча над ее представлениями, замечала при этом, что каждый раз они становятся все более выразительными.

     – «Видно не только во вред идет ей наша коммуналка, – думала я, – ведь такой материал дает для подражания. Мастерство актерское оттачивает». А утром некоторые соседи со мной не здоровались. Наверное, подслушивали у двери моей наше веселье. Увы, водилось у нас и такое.

     Наконец, разведясь с мужем, она собралась переехать в отдельную квартиру. Зашла попрощаться. Торжественно изрекла:

     – Наконец-то я покидаю вашу «Воронью слободку!».

     – «Эльза, – ответила я ей робким голосом, – наша «Воронья слободка» сделала из тебя чуть ли не Ермолову. На том и распрощались.

     А спустя некоторое время, в ее комнату вселилась молодая пара – муж и жена со своим пятилетним сынишкой Лешенькой Орловским. Я очень подружилась с ними. Мама Леши, ее звали Линой, мечтала, чтобы сын ее стал музыкантом. Купила ему скрипку. В моей же комнате стоял концертный прокатный рояль, на котором я часто Леше аккомпанировала, особенно когда он пиликал на своей скрипочке бессмертного бетховенского «Сурка». Прошло какое-то время и вот однажды…

     В дверь моей комнаты кто-то робко постучал. На пороге стоял смущенный Лешка, держа в руке какую-то картонку.

     – «Посмотрите, – сказал он, – я нарисовал картину». Я глянула и ахнула. На картине, написанное маслом крупным пастозным мазком, бурлило и пенилось море. В этот же день, тоном, не допускающим возражения, я сказала его маме: «твой сын будет художником» и добавила: «И при этом – замечательным!».

     – «Боже упаси, – ужаснулась она, ведь они все нищие!». Но судьбы, как говорится, не миновать».

     Спустя годы, успешно закончив «Полиграф» и проработав семь лет печатником в доме творчества «Челюскинское», Орловский стал замечательным художником-графиком.

     Но вернемся в коммуналку… Со временем, население ее стало редеть. Уходило из жизни старое поколение, кто-то разменивался, кто-то приобретал кооперативные квартиры. В 73-ем году распрощалась с моей любимой Кировской и я, переехав в другой район. Мои две комнаты, площадью в 40 метров, превратились в большую, просторную Лешину мастерскую. Я бесконечно радовалась этому событию, усматривая в нем даже нечто символичное: ведь я предсказывала, что он станет художником. Но, заходя иногда к Орловскому в гости посмотреть его новые работы, я всегда испытывала какую-то тоску. Ведь в этой квартире, в этих стенах прошли мое детство и юность. А сколько приходило сюда моих друзей! – в том числе и художников. Когда они являлись, я всегда приглашала к себе Лину, а вместе с ней заодно и Лешу. Он с большим интересом прислушивался к разговорам взрослых, особенно, когда речь заходила о живописи.

     В 93-ем году соседей нашей коммуналки расселили по всей Москве. Ведь наш дом, как и другие постройки московского модерна начала 20-го века, представлял большой интерес для деловых людей. Ушла навсегда со всеми радостями и невзгодами жизнь коммуналки. Ушло ее неповторимое, ароматное прошлое…

     Но для Алексея Орловского коммунальная квартира стала особой темой его творчества, которую он уже многие годы развивает, находя в ней все новое и новое. И, наверное, не удивительно это. Ведь жизнь в коммуналке так щедро одарила этого замечательного художника множеством острых наблюдений,

     разнообразных сюжетов, тем для размышлений.

     – «Эта тема, – как то сказал он мне, – преследует меня с 80-ых годов и, как художник, я стал складываться именно в коммунальной квартире. Я ощущаю себя в ней, как в огромной стране. Там было все. И я этим живу и питаюсь. То пространство, тот рисунок, те впечатления, запахи, – они преследуют меня

     до сих пор…

     Но и я часто вспоминаю нашу милую коммуналку со всеми ее цинковыми корытами, стенами, обвешанными категоричными объявлениями и многим, многим другим. Но особенно почему-то в память мою врезались стоящие в непогоду в нашем просторном холле, на дубовом старинном паркете соседские галоши, к которым я обратилась с такими ностальгическими строками:

    

     Галоши, галоши, галоши!

     Хочу я задать вам вопрос:

     Зачем вы когда-то в прихожих

     Стояли в дыму папирос?

     Зачем выручали когда-то

     В дождливую пору народ,

     И вас покупали без блата

     И стоили как бутерброд.

     Забыли, забыли, забыли

     Ваш черный агатовый блеск.

     Пропили, пропили, пропили

     Ту память о вас. Этот текст –

     Я вам посвящаю, поверьте.

     Примите мой низкий поклон.

     Сейчас бы, галоши, надеть вас,

     И вальс закрутить в патефон.

     Танцую, танцую, танцую

     Я в старых галошах своих.

     Ликую, ликую, ликую!

     Не знаю, что будет без них.

     И вместе я с ними старею.

     И вместе я с ними умру.

     И думаю, что не сробею

     И в гроб их с собой заберу!